Наука и техника: прошлое и настоящее

Учёный и Человек

И.А.ИЗЮМОВ,
гимназия № 3, г. Аксай, Ростовская обл.

Учёный и Человек

Falsa in uno, falsa in omnibus (Ошибка в одном – ошибка во всём)

Искусство велико. Его леса
Таинственные манят неофита.
Смелее, посвящённый! Дверь открыта,
И лестница ведёт на небеса.
Оно не только праздничный чертог,
Равно прекрасны дуб и незабудка.
И песне, что насвистывает дудка,
Послушно вторит благородный рог.

Всегда храни достоинство и честь.
Порой душа, влюблённая в искусство,
Призваньем называет это чувство.
А как с талантом? Он и вправду есть?
Порою дураком слывёт пророк,
А перлом остроумья – прибаутка.
Когда в почёте пребывает дудка,
Никто не слышит благородный рог.

Упорен будь, коль знаешь, что силён.
Трудись! Искусства нет без огорченья.
Напрасны могут быть твои мученья.
Талант не только в силе заключён.
Гни лук, но не ломай! И мощь не впрок,
Когда выходит из границ рассудка.
Запомни: как бы ни старалась дудка,
Стократ мощнее благородный рог!

Искусство велико, искусство ждёт.
Ему потребен жрец неутомимый.
В нём сильный обретает храм незримый,
Но слабый лишь могилу обретёт.
К тому, кто лжёт, вопрос искусства строг:
«Чего ты хочешь? Нет! Что можешь? Ну-тка!»
Когда тебе по силам только дудка,
Оставь в покое благородный рог!

Анри Фредерик Амьель.
Испытание таланта

Резерфорд Эрнест (1871–1937), английский физик, один из создателей учения о радиоактивности и строении атома, основатель научной школы, иностранный член-корреспондент РАН (1922) и почётный член АН СССР (1925). Директор Кавендишской лаборатории (с 1919). Открыл (1899) альфа- и бета-лучи и установил их природу. Создал (1903, совместно с Ф.Содди) теорию радиоактивного распада. Предложил (1911) планетарную модель атома. Осуществил (1919) первую искусственную ядерную реакцию. Предсказал (1921) существование нейтрона. Нобелевский лауреат 1908 г.

Содди Фредерик (1877–1956), английский радиохимик, иностранный член-корреспондент РАН (1924), иностранный член-корреспондент АН СССР (1925). Разработал основы теории радиоактивного распада (1903, совместно с Э.Резерфордом). Ввёл (1913) понятие об изотопах. Сформулировал правило радиоактивного смещения (1913, одновременно с К.Фаянсом). Экспериментально доказал (1915) образование радия из урана. Нобелевская премия 1921 г.

 

Апрельским утром одного из самых обычных дней 1900 г. два поезда пересекали канадско-американскую границу на перешейке меж двух Великих озёр – Эри и Гурон. Один шёл на северо-восток, в Торонто. Другой – на юго-запад, в Чикаго. На пограничной станции поезда стояли бок о бок. Пассажиры обменивались скользящими взглядами. Ехавшим в Канаду не было ни малейшего дела до едущих в Штаты: минута – и пути-дороги их независимых существований разойдутся. Так есть ли повод для большего, чем мгновенное любопытство, каким все мы тешим свою наблюдательность в молчании долгого пути?.. Но дело в том, что в то весеннее утро исторический Случай мог превзойти самого себя.

Из окон встречных поездов могли впервые увидеть и вскользь оценить друг друга Эрнест Резерфорд и Фредерик Содди. Вероятность этого не настолько мала, чтобы воображение обязано было ею пренебречь. «Какой голубоглазый юнец… Не мичман ли в отпуску? Серьёзен и счастлив…» – мог подумать Резерфорд за своим окном. «Лесопромышленник… Едет деньги делать в Чикаго. Серьёзен и счастлив…» – мог за своим окном подумать Содди.

Было ли это, не было, но скорее всего именно так они выглядели со стороны. И уж несомненно верно, что оба пересекали границу счастливыми и серьёзными. Правда, по разным причинам. Оттого и серьёзность у них была разной. И не одинаковыми запасами радужного ощущения жизни обладали они – уже прочно устроенный на земле профессор и ещё не приземлившийся юнец-бакалавр. Резерфорд запасся уверенностью в будущем по меньшей мере на полгода: оставив занимавшие его в последнее время мысли о «радиоактивной субстанции», он ехал жениться, и до конца его свадебного путешествия горизонт был ясен и чист. Фредерику Содди его запасов оптимизма хватило лишь до ближайшей канадской станции.

Там по извечной мужской привычке он купил утреннюю газету. Не следовало этого делать. Тогда ему было бы хорошо до самого Торонто, куда он так спешил. Он начал спешить ещё в Оксфорде – по ту сторону океана. Долгими шахматными партиями и длинными классическими романами подавлял в Атлантике досаду на медлительность корабля. В Нью-Йорке без промедлений бросился из порта на вокзал. И вот – дурацкая газета, разом всё изменившая… Он помнил ту минуту даже более чем полвека спустя, когда в 1953-м, семидесятишестилетний, рассказывал о своей жизни научной журналистке Мюриэль Хауортс, ставшей его биографом.

На газетной полосе он тотчас увидел сообщение о прощальном обеде в честь д-ра Пайка. Принципал Торонтского университета Лаудон перечислял в застольной речи достоинства уходившего в отставку торонтского химика: «Профессор Пайк пришёл к нам из Оксфорда, но, благодарение богу, на его химии стояла марка “Сделано в Германии”!»

На химии бакалавра искусств Фредерика Содди столь безупречной марки не стояло. Только Мертон-колледж, Оксфорд; только «Сделано в Англии». И высокое звание «доктор философии» не осеняло его фамилии. И пять рекомендательных писем от крупнейших оксфордских химиков положения не меняли. Но ещё важнее иронической фразы торонтского принципала был самый факт прощального обеда: если отставка доктора Пайка состоялась, значит, преемник для него уже найден! Этой непоправимой беде не могла помочь даже блестящая характеристика способностей и знаний юного бакалавра, подписанная самим сэром Вильямом Рамзаем.

Только юношеская самоуверенность и разнузданный оптимизм могли позволить двадцатидвухлетнему Фредерику Содди отправиться в Канаду на свой страх и риск. За плечами у него ещё не было никаких заметных достижений: несколько коротких сочинений на общехимические темы и маленькая экспериментальная работа. Пока все его доблести сводились к тому, что он с отличием окончил университет. Наконец, участие в заседаниях одного научного клуба в Оксфорде дало ему право поверить, что он наделён незаурядным лекторским даром. Но послужной его список пока являл собою чистый лист бумаги. И денег у него почти не было: он не мог и не хотел рассчитывать на сколько-нибудь серьёзную помощь отца, беспечного и мягкотелого человека, с переменным успехом игравшего на хлебной бирже в Лондоне. Бесстрашие перед лицом неизвестности он, очевидно, унаследовал от своего деда Вильяма Содди: миссионер-кальвинист, тот был тоже двадцатилетним бакалавром, когда пустился очертя голову в бедственную экспедицию к берегам Тонга-Табу. Фредерику Содди его заокеанское путешествие гибелью не грозило, но дед и внук с равным безрассудством надеялись на успех.

Отправляясь в Канаду, он, в сущности, знал лишь одно: бывший оксфордец Пайк собирается в отставку. Остальное его не заботило. Он был совершенно убеждён, что стоит ему появиться в Торонто, как всё сделается само собой – его с восторгом посадят на вакантное место! Таков он был, этот начинающий гений из Оксфорда. Он не знавал внезапных приступов мрачности и тревог неуверенности в своих силах.

К счастью, судьба ему благоволила. И в Канаду он приехал всё-таки не зря. Конечно, Торонто он постарался покинуть как можно скорее. Этот город доставил ему в утешение лишь ободряющее замечание тамошнего профессора хирургии Камерона: «В Торонто никогда не умели угадывать лошадей – тут Гексли не дали кафедру естественной истории, а Тиндалю – кафедру физики!» Постоять хотя бы одну минуту в одном ряду с двумя отвергнутыми знаменитостями было приятно.

Лошадей умели угадывать в Монреале. Но не потому Содди отправился в Монреаль… У него ещё оставались деньги на обратный путь в Англию. К океану он решил спуститься по Святому Лаврентию. Спешить было некуда, и ему захотелось задержаться на день-два в Мак-Гилле – осмотреть новые макдональдовские лаборатории: он наслышан был об их великолепии. В поезде к нему вернулись оптимизм и самоуверенность. «Я из Оксфорда, господа. Разрешите полюбопытствовать…» – скажет он в Мак-Гилле, и все двери сами раскроются перед ним. (Здесь стоит упомянуть, что к своему скромнейшему научному званию он в скобках прибавлял гордое «оксоун». Это значило не просто «бакалавр», а «оксфордский бакалавр»!)

Как ни странно, но на этот раз так оно и произошло. Глава Кемистри-билдинга, стареющий профессор Харрингтон даже обрадовался нежданному гостю: исконный канадец был счастлив показать европейцу, как далеко шагнула Канада. А европеец ходил по лабораториям с сияющими голубыми глазами, обнаруживая на каждом шагу, кроме восторженности, великолепное знание дела. Старик Харрингтон удивился, узнав, что оксфордский бакалавр – свободная птица. И после экскурсии вдруг сказал:

– Послушайте-ка, дружок, мой помощник профессор Уоллес Уолкер сейчас в Европе, уехал жениться, но сверх того он должен подыскать подходящих демонстраторов для нашего Кемистри-билдинга. Вам не кажется, что было бы здорово опередить Уоллеса? Попросту обставить его хотя бы на одного кандидата, а?

– Разумеется, это было бы здорово, сэр!

– Сто фунтов в год, – сказал Харрингтон.

Так весной 1900 г. Содди стал демонстратором в Мак-Гилле. Именно так – волею Случая. Лелеявший вздорную надежду на профессуру, юный оксфордец вынужден был спуститься на землю. Он не огорчился. Прекрасная лаборатория, доброжелательный шеф, прочное место… Плюс собственные факультативные лекции по истории химии: до летних вакаций ещё оставалось несколько недель (жаль, что Резерфорда не было среди его слушателей: новозеландцу представился бы случай живо вспомнить себя – двадцатидвухлетнего, озабоченного умозрительными поисками эволюции элементов). В конце концов послужной список даже гения должен начинаться с первой строки…

А тем временем, в один из июньских дней на другом конце Земли, где стояла глубокая зима, профессор Эрнест Резерфорд, четвёртый сын колёсного мастера Джемса и учительницы Марты Резерфорд из Пунгареху – маленького селения в новозеландской провинции Таранаки, – с должной медлительностью покидал полуготический собор в городе своей университетской юности, торжественно и бережно ведя под руку Мэри Джорджину Ньютон, навечно вверенную его попечению и любви единственную дочь покойного Артура Чарльза и здравствующей Мэри де Рензи Ньютон из Крайстчёрча – города провинции Кентерберри. Чистый белый снег покрывал деревья, ограды, крыши. Время тягостного ожидания было наконец избыто…

Пока Резерфорд вкушал родительские хлеба в Пунгареху, а потом предавался радостям свадебного путешествия из Южного полушария в Северное, пока он мужественно выносил страдания курильщика, у которого из лучших побуждений отнимают трубку и табак, Фредерик Содди отнюдь не готовился к встрече с ним и с радиоактивностью. Дни каникулярной свободы он проводил не в библиотеке, а в горных окрестностях Монреаля.

Он уже приятельствовал с приятелями Резерфорда – Оуэнсом и Мак-Брайдом, многое слышал о новозеландце, но не связывал с его возвращением никаких собственных исследовательских планов. «Оксфордский химик не имел обыкновения без разбору подбирать куски, падающие со стола физиков…» – биограф записал это со слов Содди. А через сорок лет Содди написал Норману Фезеру: «…Слава богу, я не математик!» Нет, он не только не рвался к сотрудничеству с Резерфордом, но, подобно Уолкеру, чуть не упустил величайший шанс в своей жизни.

Ум и образованность позволили молодому демонстратору войти в круг тридцатилетних макдональдовских профессоров. В их демократической компании не имело значения, что он «стоил 100 фунтов», а каждый из них – в пять раз дороже. С Мак-Брайдом, за которым установилась слава задиры, Содди, по-видимому, сошёлся ближе, чем с другими. Есть версия, что Мак-Брайд и свёл его с Резерфордом. Но, по воспоминаниям самого Содди, это произошло иначе. Продолжал работать Случай.

Уже начался осенний семестр. Для занятий со студентами по газовому анализу Содди надо было одолжиться кое-какой аппаратурой у физиков. Это привело его в Физикс-билдинг – к Оуэнсу. Однако тот не вправе был распоряжаться лабораторным добром. «Вам следует дождаться Резерфорда, – сказал Оуэнс, – он уже приехал, должен скоро прийти…»

«Я собрался было уходить, но послышался звучный голос, отдававшийся эхом в коридоре, – рассказывал Содди, – и молодой человек могучего телосложения, широко шагая, вошел в лабораторию. Он обладал всеми характерными чертами колониального аборигена, и я понял, что это и есть Резерфорд. <...> Оуэнс подозвал меня и формально нас познакомил. Мак-Брайд, живший вместе с Резерфордом, что-то говорил ему обо мне, и оказалось, что тот уже пытался связаться со мной по телефону.

Я увидел, что Резерфорд ненамного старше меня, хотя его старили довольно небрежные усы. Его медвежьи повадки заставили меня с удивлением подумать, как такая энергичная персона может возиться с тонкими инструментами, не калеча их. Мне вспомнилась притча о “слоне в посудной лавке”. <...> Но, прежде чем я ушёл из лаборатории, мне было показано кое-что из оборудования, приобретённого на средства великодушного сэра Вильяма Макдональда, и я тотчас убедился, что был введён в заблуждение видимой неуклюжестью Резерфорда. Здесь, в лабораторной обстановке, в нём не было ничего от “слона”. В течение двух лет нашей последующей совместной работы я никогда не видел, чтобы он сделал неверное движение рукой…»

В тот первый день их знакомства, осенью 1900 г., Резерфорд сразу предложил оксфордскому юнцу вместе поработать над изучением странных явлений, открывшихся при исследовании радиации тория. Содди не передал в лицах их разговор, но завершился он скорее всего примерно так:

– Соглашайтесь без промедления! – сказал Резерфорд.

– Я подумаю… – ответил Содди.

– О чём же тут думать?!

– Я подумаю… – повторил Содди.

Он был польщён. Но перед ним уже маячила в это время и другая перспектива, казавшаяся ему самой заманчивой. Однако сказать об этом прямо значило сглазить судьбу.

– Ладно. Думайте. Я жду! – сказал Резерфорд. Возможно, он был несколько уязвлён, но у него всё равно не было выбора.

Он ждал не день и не два. Четыре месяца думал Содди. Да нет, в сущности, ни о чём он не раздумывал, а тоже ждал. Честолюбец и неисправимый оптимист, он просто ждал ответа из Англии: в одном уэльском университете, в городе его отрочества, появилась вакантная кафедра химии, и он, уже забыв недавний урок Торонто, конечно, послал туда свои бумаги с новой надеждой на профессуру.

Только в середине зимы лопнул и этот мыльный пузырь. И лишь тогда Фредерик Содди явился в Физикс-билидинг, чтобы сказать своё окончательное «да».

…Так до самой последней минуты висело на волоске их знаменитое сотрудничество, оставившее столь глубокий след в истории атомного века.

Они приступили к работе в январе 1901 года…

Долго и утомительно описывать все перипетии той работы. Испытания разных приёмов химического исследования. Сочетание кропотливой химической методики с электрическими измерениями то нарастающей, то исчезающей радиоактивности. И на каждом шагу – двойные гипотезы – «или-или», поиски аргументов – «за» и «против». Опыты, опыты, опыты… Слова, слова, слова… А в финале – открытие естественного превращения элементов… Возникновение теории радиоактивного распада… «Трансмутация атомов»… «Дезинтеграция материи»… Конец старой атомистики…

А в феврале 1903 г. оксфордец навсегда простился с Монреалем. Он отправился в Штаты, а оттуда – в Англию. Он увозил с собой лучшие воспоминания о Мак-Гилле. Ему шёл двадцать шестой год, и окружающие уже не принимали его за юнца. К полученной в Канаде научной степени магистра искусств он зачем-то по-прежнему прибавлял своё гордое «оксоун». И хотя не сбылась его честолюбивая мечта о профессуре, жаловаться ему было не на что. Свершилось нечто несравненно большее: он возвратился в Англию знаменитостью.

В превращении элементов ещё сомневались научные авторитеты. Но не знали сомнений журналисты. Трансмутация атомов сделалась добычей ежедневной прессы. И даже юмористических журналов! Это было равносильно диплому на всеобщее признание. Едва узнав, что Резерфорд собирается провести летние вакации в Европе, секретарь Королевского общества, старый кембриджец Джозеф Лармор написал в Монреаль: «Вы будете львом сезона для газет, которые стали радиоактивными». Он не упомянул Содди. Может быть, потому, что письмо было частным. Но, наверное, не только поэтому.

В научных сферах от Резерфорда уже привыкли ждать пионерских работ. Имя Содди всплывало впервые. Все выглядело более чем обычно: учитель и ученик. Распределение ролей казалось очевидным: физик-вдохновитель и химик-исполнитель.

Но и вообще – в науке, как и в жизни, – популярность редко делится поровну между равноправными участниками большого свершения. Молва легко находит повод отдать предпочтение одному из соавторов. Выдающийся профессор с новозеландской родословной – это звучало свежо… Отличный демонстратор оксфордского изготовления… – это звучало традиционно. Молва предназначала Содди роль не льва, а львёнка. Младшего – рядом со старшим. Второго – рядом с первым. Ошеломляющее открытие самопроизвольного превращения атомов тотчас сделало всесветно известными имена обоих, но слава их была не одного и того же качества.

Чувствовал ли это Содди? Наверняка. Придавал ли он этому какое-нибудь значение? Сначала никакого, потом чрезвычайное. Или, быть может, сначала он просто умел справляться с собой, и бдительная острота его ума была сильнее искушающих притязаний тщеславия? Это выглядит правдоподобно. Во всяком случае делает менее неожиданным то, что произошло со временем, когда Резерфорда уже не было в живых.

Иными словами, за финалом последовал ещё эпилог. Обычный постскриптум, каким история науки любит снабжать переломные открытия. Постскриптум внешне неожиданный, но по-своему очень драматичный. Правда, его драматизм ничего не прибавляет к летописи атомной физики – к её «драме идей». Бескорыстной и нескончаемой. Но в конце-то концов эйнштейновскую «драму идей» разыгрывают люди в лабораторных халатах. Бренные люди разного покроя и разной судьбы. Подвластные житейской корысти и властвующие над ней. Любящие науку и любящие себя в науке… На свой особый лад появляются они на сцене. И на свой особый лад уходят с неё. Всё это несущественно для научных трактатов. И учёные, пишущие книги о своих великих коллегах, как правило, полагают, что это не очень существенно и для биографических книг. Но жизнеописания – описания жизни. И если иные её казусы делают историю даже великих открытий не такой безоблачной, как хотелось бы, едва ли стоит обходить молчанием эти казусы ради иллюзии святости храма науки. Едва ли справедливо выравнивание всех великих репутаций по желанному образцу. Это мешает увидеть рост высоких. И ставит на цыпочки низких. А в такой неудобной позе всё равно им вечность не простоять.

Различные биографы Резерфорда избегали даже намёков на сложность (или по меньшей мере непростоту) его взаимоотношений с Содди. И многое оставалось необъяснимым. Почему они с такой готовностью расстались друг с другом? Почему их блистательное сотрудничество, однажды прервавшись, никогда не возобновлялось вновь? Почему в опубликованной переписке Резерфорда нет ни слова о человеческих качествах Содди? Почему никто никогда не числил Содди среди многочисленных друзей Резерфорда?.. Есть много мемориальных лекций о Резерфорде. Их читали Чедвик, Блэккет, Коккрофт, Марсден, Олифант, Андраде, Робинзон, Дарвин, Нильс Бор, наконец, радиохимик Рассел. Почему эта честь не была предложена Содди? Почему он, прекрасный оратор и словоохотливый мемуарист, важнейший очевидец монреальской поры жизни Резерфорда, на девятнадцать лет его переживший, не нашёл времени или случая выступить с поминальной речью о нём? Может быть, он отказывался от этой чести?

Вслух они всегда говорили друг о друге с джентльменской корректностью и подчеркнутой уважительностью, но без излишеств дружеских словоизлияний. Они играли по правилам. И не было случая, чтобы Резерфорд их нарушил. Нигде и ни разу не сказал он: «Я открыл превращение элементов!» Только: «Я и Содди». Или: «Содди и я»...

«Опубликованные нами исследования были совместными в полном смысле этого слова, ибо м-р Содди принимал участие не только в экспериментальной работе, но высказал много предположений и объяснений, вошедших в наши статьи. Он хороший экспериментатор и неутомимый работник. На протяжении моего знакомства с м-ром Содди я не раз испытывал большое удивление перед той быстротой, с какой он схватывал существенные особенности нового предмета, и перед ясностью его понимания сути дела», – так писал Резерфорд, настойчиво рекомендуя двадцатисемилетнего Фредерика на должность профессора химии. Так говорил он и позже, всюду и всем.

Это безукоризненно отвечало нравственному правилу, отлично сформулированному Содди: «Я всегда говорил, что отдавать в совместной работе должное лишь самому себе – значит оскорблять несправедливостью другого. Я стараюсь никогда не делать этого».

При жизни Резерфорда он и вправду этого не делал. Но проходило время. В душе стареющего профессора, давно оставившего занятия наукой, шёл незатихающий процесс честолюбивой перекристаллизации прошлого. И всё окончилось тем, что по свету пошла гулять молва, «оскорбляющая несправедливостью» и Резерфорда, и саму историю атомной физики. Но это половина конца. Не худшая. Тут беда поправима. Едва ли поправимо другое: потребовал необратимой переоценки некогда такой привлекательный и вдохновляющий образ неподкупно-гордого юноши по имени Фредерик Содди. Эрозия тщеславия и времени разъедает не все души. Для этого они должны быть податливы изначально. И этот процесс, очевидно, усилился, когда в 1953 г. Содди начал диктовать Мюриэль Хауортс свои воспоминания: «…Никогда не было ничего спорного в самой теории дезинтеграции материи, за исключением того, что Резерфорд не создавал её, да и был тогда абсолютно не способен создать её сам… “Пророком” был, конечно, не Резерфорд, но я…

Резерфорд не дал, – и вы можете быть уверены, что это так, – не дал и не мог бы дать интерпретации результатов эксперимента, но он ввёл меня в курс дела, и я всегда воздавал ему должное за это».

У Содди был любимый мотив, на котором он всячески настаивал в своих воспоминаниях: трансмутация атомов открылась ему в первом же эксперименте. Он внушил это и миссис Хауортс. С его слов она опубликовала в своей книге справочный перечень главных событий в истории атомистики. Он начинается с Левкиппа и Демокрита, а кончается Резерфордом и Содди. Об их заслугах сказано так:

– Резерфорд – тот, кто нашёл эманацию тория.

– Содди – тот, кто с помощью одного простого эксперимента открыл естественное превращение элементов, приведшее к теории дезинтеграции материи.

А какой опыт мог быть первым в исследовании, начатом Резерфордом и Содди в январе 1901 г.? Очевидно, отделение газообразной эманации от твёрдой окиси тория. Но для открытия превращения элементов и провозглашения этого открытия следовало как минимум знать, что эманация тория – химический элемент! А это не только не было известно в момент «первого эксперимента» Содди, но и вообще не могло быть установлено в результате «одного простого эксперимента». (Спектр эманации был получен гораздо позже – не в Канаде, а в Англии.) И утвердительный ответ явился выводом из целой серии опытных данных. Однако, даже когда этот необходимый минимум сведений был получен, теория радиоактивного распада сама собой ещё не могла родиться на свет.

…Когда Колумб вернулся из-за океана, матрос, сидевший в День земли на мачте «Санта-Марии», возбудил против своего адмирала судебный процесс. Он был обманут: ему не дали обещанного вознаграждения. Колумб говорил, что крик «Земля, земля!» в тот момент уже не был для него новостью. Адмиралу не хватило великодушия.

Содди в плаванье с Резерфордом, разумеется, отнюдь не служил матросом. Но и не был адмиралом. Эту условную параллель можно совсем свести на нет: Содди не было обещано вознаграждения, но он его получил – радость равноправного участия в эпохальном открытии и мировую славу. Наконец, для полного уничтожения сходства, адмирал оказался великодушным… И всё-таки вдруг возникло дело «Содди против Резерфорда». Только претензии Содди бесконечно переросли иск обманутого матроса. Случилось так, как если бы матрос провозгласил: «Я открыл новые территории, а заслуга адмирала только в том, что он взял меня с собой в плаванье!»

В этой истории всего более наводит на грустные размышления то, что гордый оксфордец был, безусловно, уверен в своей непогрешимой честности перед лицом прошлого. Такова сила самообольщений. Даже у умнейших. Даже у взысканных громадными успехами в жизни. Они заставляют гордеца и честолюбца внутренне жить наедине с самим собой. Они превращают его в человека, ненасытно глядящегося в оконное стекло ночного экспресса: покрытое амальгамой тьмы, оно посылает ему только его собственное отражение, и он не замечает мира, летящего мимо. (Нарциссы нашего века стоят- не настоятся у застеклённых дверей поздних электричек.) Не верится, что виною всему была только старость Содди. Психологически многое объясняет фраза одного английского писателя, очень уместная здесь: «… у некоторых гордость видна сразу, как накожная болезнь, чувствительная к малейшему прикосновению».

Ни для кого не секрет, что Резерфорд не был ангелом. В ту именно пору, когда они начали работать вместе, впервые вошедший по-настоящему в роль шефа целой лаборатории, он мог вести себя в этой роли без достаточной гибкости. Его прикосновения к гордости Содди наверняка бывали очень чувствительны. Особенно чувствительны потому, что юный оксфордец втайне ощущал себя – и, пожалуй, не без оснований – человеком более утончённой интеллектуальности, чем его шеф. Он, Фредерик, прекрасно знал классическую поэзию, а шеф пристрастия к ней не питал, и она была знакома ему лишь на школьном уровне. Он, Фредерик, близко дружил с профессором литературы Фрэнком Картером и другими университетскими гуманитариями, а Резерфорд с ними не более чем приятельствовал. Он, Фредерик, сломя голову, мчался в Чикаго на гастроли прославленной Патрик Кэмпбелл, чтобы поскорее увидеть её в модной пьесе Артура Пинеро, а Резерфорд мог преспокойно ждать её выступлений в Монреале. Он, Фредерик, специально занимался историей науки, а Резерфорд только её современностью… По всему этому он, Фредерик, полагал – и уже без всяких оснований! – что вообще устроен тоньше шефа и что ему больше дано. Оттого и научную свою проницательность он ставил выше.

А Резерфорд в свой черёд не мог не чувствовать всего этого. Но смиренной скромностью он тоже не отличался. Критического взгляда со стороны – справедливого или несправедливого, явного или с прищуром – он не любил. И внутреннего сопротивления его власти – тоже. Впервые утверждающая себя, она была крайне чувствительна к любой строптивости.

Оттого и дружбы не возникло. Оттого и расстались они легко. Оттого-то и в будущем, не раз нуждаясь в творческом союзе с радиохимиками, Резерфорд больше никогда не звал к себе Содди. Работал с Болтвудом, Ханом, Расселом, Антоновым, Годлевским, Фаянсом, Хевеши… Но не с Содди, пожалуй, сильнейшим из всех. Впрочем, была тому причина, лежавшая не только в их психологической несовместимости.

Однажды утвердившийся в каком-нибудь мнении, Содди менять его не умел. Для него это было бы равносильно признанию своей прежней опрометчивости или неправоты. Любопытно, что до конца дней своих Фредерик Содди не признавал теории относительности. В его бумагах сохранился удручающий «список аргументов» против идей Эйнштейна. Их не было, когда в его сознании сформировалась картина мира, согласная с классической механикой. А что однажды легло в его сознание и сделалось его мыслью, критическому пересмотру не подлежало. Вещь невозможная. Его догматическая принципиальность была замешана всё на той же гордыне.

Так могло ли быть желанным повторение сотрудничества с человеком, столь ревниво любящим себя в науке?!

Психологическая несовместимость Содди и Резерфорда оборачивалась несовместимостью научных мировоззрений. Резерфорду противопоказан был догматизм, лелеющий свою ограниченность и свои воспоминания.

…Человек у ночного окна в летящем экспрессе. Тьму прорезают огни неведомых встречных станций. Но они лишь мешают ему вглядываться в собственное отражение.

Легко понять, почему одарённейший Содди так рано – практически еще в 20-х годах прошлого века – ушёл со сцены большой науки на задний план, и драма новых идей разыгрывалась в атомно-ядерной физике без него.

Легко понять, почему, уходя из жизни, он не был окружён толпой разноплемённых учеников из мира большой науки. «Вы когда-нибудь пожимали руку Содди? – сказал однажды известный астрофизик. – Это всё равно, что схватить снулую рыбу». Легко понять и другое: почему под занавес он решил завещать истории воспоминания главным образом о своей далёкой молодости. Это было его последнее самоутверждение…

Гордецы и честолюбцы скорее всего не должны оставлять мемуаров. Вряд ли следует на покое прикасаться к славной поре своего возвышения. В их суетных исповедях прошлое не может себя узнать. Зато потомки узнают их такими, какими знать не хотели бы.

Литература

Данин Д.С. Резерфорд. – М.: Молодая гвардия, 1966.

Howorth Muriel. The life story of Frederick Soddy. – L., 1958.

Тематический портал «Наука» на мультипортале www.km.ru.